Великий словотворец. Явление гения

В 1908 году состоялся литературный дебют Хлебникова: в журнале «Весна» был опубликован его рассказ «Искушение грешника». Что поразило в нём редактора журнала Василия Каменского и других современников? Вот начало рассказа:

«И были многие и многия: и были враны с голосом «смерть!» и крыльями ночей, и правдоцветиковый папоротник, и врематая избушка, и лицо старушонки в кичке вечности, и злой пёс на цепи дней, с языком мысли, и тропа, по которой бегают сутки, и на которой отпечатлелись следы дня, вечера и утра, и небокорое дерево, больное жуками-пилильщиками, и юневое озеро, и глазасторогие козлы, и мордастоногия дива, и девоорлы с грустильями вместо крылий, и мальчик, пускающий с соломинки один мир за другим и хохочущий беззаботно, и было младенцекаменное ложе, по которому струились злые и буйные воды, и пролетала низко над землёй сомнениекрылая ласточка, и пел влагокликий соловей на колковзором шиповнике, и стояла ограда из времового тёсу, и скорбеветвенный страдняк ник над водой, и было озеро, где вместо камня было время, и вместо камышей шумели времыши. И зыбились грустняки над озером. И плавал правдохвостый сом, и давала круги равенствозубая щука, и толчками быстрыми и незаметными пятился назад – справедливость – клешенный рак».

Гениальный дубль этой необычной прозы – в его знаменитом стихотворении:

Времыши-камыши
На озера береге,
Где каменья временем,
Где время каменьем.
На берега озере
Времыши, камыши,
На озера береге
Священно шумящие.

Наталья Башмакова, знаменитая тем, что написала у себя в Финляндии одну из лучших книг о Велимире, однажды призналась: «Я стала понимать Хлебникова глубже, когда впервые попала в Волжскую дельту и увидела камыши в три человеческих роста (это вам не европейский тростник – едва по плечо!, и по-новому, по-иному озвучила для себя хлебниковские строки:

Времыши, камыши
На озера береге
Священно шумящие.

Да, Хлебников считывается не с книжного листа, а с пространства, породившего эти строки. «Пространство звучит через азбуку», – учит Хлебников.

Его рукописи – явление уникальное. По словам Бенедикта Лившица, он «увидел воочию оживший язык. Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо. И я понял, что от рождения нем. Весь Даль с его бесчисленными речениями крошечным островком всплыл среди бушующей стихии. Она захлестнула его, переворачивала корнями вверх застывшие языковые слои, на которые мы привыкли ступать как на твёрдую почву <...>. Я стоял лицом к лицу с невероятным явлением».

Это было ЯВЛЕНИЕ гения, увы, замеченное считанными его современниками.

В 1909 году Хлебников пишет удивительное произведение – «Зверинец», – стоящее на границе стиха и прозы (исследователи и доныне не определили, к какому жанру оно относится).

О, Сад, Сад! <...>
Где орлы сидят подобны вечности <...>
Где верблюд, чей высокий горб лишён всадника, знает разгадку
буддизма и затаил ужимку Китая <...>
Где обезьяны разнообразно злятся <...>
Где нетопыри висят опрокинуто, подобно сердцу современного
русского <...>
Где в лице тигра, образованном белой бородой и с глазами
пожилого мусульманина, мы чтим первого последователя
пророка и читаем сущность ислама.
Где мы начинаем думать, что веры – затихающие струи волн,
разбег которых – виды.
И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-
разному видеть бога <...>
Где смешные рыбокрылы заботятся друг о друге с
трогательностью старосветских помещиков Гоголя.
Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды
прочитанных книг <...>
Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как
вписанное в часослов Слово о полку Игореве во время пожара
Москвы.

По словам современника, Вячеслав Иванов, прочитав «Зверинец», воскликнул: «Это мог написать только гениальный человек». К. Чуковский считал, что «Зверинец» написан под влиянием «Песни о самом себе» Уолта Уитмена. Но Хлебников заявлял о том, что он написал «Зверинец» до знакомства с поэзией Уитмена. Да и сам Чуковский позже признался, что «Хлебников имел право отмежеваться от американского барда. Ведь каждая строчка «Зверинца», характеризующая того или иного зверя, есть, так сказать, творческое изобретение Хлебникова. Говоря фигурально, Хлебников взял у Уитмена лишь раму для своей картины, а картину написал сам, никому не подражая».

Тем временем университетские занятия стоят почти на нуле. Велимир лихорадочно ищет себя: переходит с физмата на факультет иностранных языков (его внимание привлекает санскрит), но тут же подаёт заявление на историко-филологический факультет. Занимается он уже чисто формально, весь отдавшись поэтическому творчеству, где по-прежнему остаётся непонятым одиночкой.

К 1910 году, когда Хлебников покинул круг символистов, он, по существу, уже произвёл переворот в литературе, заложив основы новой эстетики и разработав принципы нового художественного метода. Но, чтобы осмыслить это, критикам понадобилось ещё не менее трёх десятилетий.

В 1910 Давид Бурлюк (позже самолично окрестивший себя «отцом русского футуризма») вводит Хлебникова в круг своих соратников. Любопытно, что при первом знакомстве с Хлебниковым (он увозил его к себе в Чернянку), Бурлюк заметил сиротливо лежавший на полу листок, выпавший из хлебниковской наволочки с рукописями. Это оказалось «Заклятье смехом», по словам Бурлюка – «ударное, историческое по значимости стихотворение».

О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!

За это стихотворение, опубликованное Бурлюком в сборнике «Студия импрессионистов», Велимир пожал бурю насмешек и бурю восторга. «Издеваться над этим было легко, – писал поэт и критик Иванов-Разумник. – Гораздо труднее было провидеть в этом тягостном косноязычии силу и правду вечно рождающегося слова». А Корней Чуковский предлагал только за одно это стихотворение поставить при жизни памятник Велимиру, «освободителю стиха».

В этом стихотворении Хлебников первым из русских поэтов показал объём слова. Недаром же он впоследствии снискал титул «Лобачевского слова».

С 1911 года в Петербурге возникает третья по счёту группа русских футуристов под названием «кубофутуристы». Организовал её Давид Бурлюк, а возглавили Хлебников и Маяковский. Не забудем, что уже в 1909 году в Италии существовала группа футуристов (от лат. Futurum – будущее) во главе с поэтом Ф. Т. Маринетти. Хлебников предложил заменить термин «футуризм» на «будетлянство», подчёркивая русский характер движения, но поддержки своих соратников не получил.

Лекция Д. Бурлюка «Пушкин и Хлебников»

В июне 1912 года Велимир пишет родителям в Астрахань: «Я уверен, что вы можете гордиться <...> скатертью-самобранкой, с пиром для духовных уст всего человечества, раскинутой мной».

И вот первое подтверждение этому: футуристический сборник «Пощёчина общественному вкусу» наполовину состоит из его стихов, еще не виданных в русской поэзии:

Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» – тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари.

Здесь Хлебников изобразил синичку (Parus major), прозванную в народе «Кузнечиком». Хлебников (достойный ученик своего отца) прекрасно знал птичьи голоса. В сверхповесть «Зангези», написанную в конце своей короткой жизни, он ввёл звукопись («птичий язык»). Режиссёр Александр Пономарев, инсценируя эту сверхповесть и дублируя «птичий язык» Велимира подлинными птичьими голосами, получил Гран-при в Берлине!

***

Бобэоби пелись губы.
Вээоми пелись взоры.
Пиээо пелись брови.
Лиэээй пелся облик.
Гзи-гзи гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

На первый взгляд это необычное стихотворение кажется тарабарщиной, но Хлебников сам дал ключ к его разгадке: «Ещё Маллармэ и Бодлер говорили о звуковых соответствиях слов и глазах слуховых видений и звуков, у которых есть словарь. В статье «Учитель и ученик» <...> я дал кое-какое понимание этих соответствий.

Б или ярко красный цвет, а потому губы бобэоби, вээоми – синий и потому глаза синие, пииэо – чёрное. Неудивительно, что Топорков недоумённо смеялся <...> и смотрел на стихи, как дикий кавказский осёл на паровоз, не понимая его смысла и значения».

Ну, а что касается загадочного названия слов – «бобэоби», «вээоми» и т.д.? И здесь, по- видимиму, нет никакой зауми. Хлебников какое-то время жил в мордовских сёлах – Помаево и Алфёрово. Его чаровали древние русские заклинания и легенды, мордовские предания, песни и сказки пермян.

Бобэ, бобэ! кытче, ветлын?
(Милый, милый – куда ходил?)

Так что никакой здесь бессмыслицы нет, просто зырянское «бобэ, бобэ» преобразится в «бобэоби», и загадочные звуки затаят смысл:

Милый, милый пелись губы1.

Хлебников утверждал право стихов на непонятность: «стихи могут быть понятными, могут быть непонятными, но должны быть хороши, должны быть истовенными» («О стихах»).

В конце концов, тем, кто жалуется на непонятность стихов Хлебникова, не лишне напомнить, что его экспериментальная поэзия составляет где-то 1/20 часть его творчества. Остальное изложено ясным, чётким, крайне насыщенным, ПОНЯТНЫМ русским языком. Если и это не убедит, то:

Точно спичка о коробку,
Не зажжёшься об меня.
(Велимир Хлебников)

Надо отдать должное Давиду Бурлюку, который не убоялся прочесть лекцию «Пушкин и Хлебников»² 3 ноября 1913 года в Петербурге, в зале Тенишевского училища. Это вызвало бурную сенсацию. Один из сотрудников «Биржевых новостей» агитировал публику не ходить туда, где будут глумиться над Пушкиным. «Есть же у нас хоть что-нибудь святое!» – восклицал обиженный критик. Агитация не удалась, зато получилась дополнительная реклама. Собралось невероятное количество публики, буквально ломившейся в зал. Привлекли же публику, подавляющую часть которой составляла молодёжь, не жажда скандала и не праздное любопытство, а, скорее всего, поиски каких-то новых идеалов взамен старых, дискредитированных и несозвучных времени.

Как отмечал позже один из критиков, настроение зала было «изредка протестующее, часто добродушно – насмешливое, но временами и явно сочувственное». Достаточно сказать, что публика штурмовала вход и на вечере футуристов, состоявшемся 11 ноября 1913 г. в Москве, в Политехническом музее, где Бурлюк повторил доклад.

Так или иначе, но с тех пор имена двух великих русских поэтов впервые появились в одной связке.

Зловещее число (1917). «Война-смерть»

Одновременно с поэтическим творчеством у Хлебникова возрастает интерес к числовым изысканиям. В домашней библиотеке была книга «Наши соседи», буквально испещрённая его математическими выкладками, где он уже открыл два ключевых числа своего «закона времени» – 317 и 365. «Пьянею числами», – позже признается Велимир.

Я всматриваюсь в вас, о числа,
И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,
Рукой опирающимися на вырванные дýбы.
Вы даруете единство между змееобразным движением
Хребта вселенной и пляской коромысла.
Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.
Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы
Узнать, что будет Я, когда делимое его – единица.

В ноябре 1911 года Велимира отчисляют из университета за невзнос платы. Видимо, отец махнул рукой на «непутёвого» сына и перестал поддерживать его материально. Велимир этого ожидал и продолжал идти своим путём: путём поэта-новатора и учёного-провидца. И вот – первое значительное открытие: в своей первой брошюре «Учитель и ученик», изданной в 1912 году, он приводит ряд уравнений и спрашивает: «Не следует ли в 1917 году ждать падения государства?» (он не мог добавить: «России», из цензурных соображений). Через пять лет царское самодержавие рухнуло.

Зловещее число «1917» Велимир повторяет ещё в двух произведениях, предупреждая современников о грозящей опасности. Увы! «Нет пророка в своём отечестве». Хлебникову не поверили.

1913 год, последний предвоенный год на пороге великой трагедии – Первой мировой войны – которая изменит не только границы стран, но и весь ход мировой истории, ознаменует перелом в сознании людей. Казалось бы, отрешённый, рассеянный, вечно углублённый в себя Хлебников этого не заметит. Но он, как никто другой, как опытный сейсмограф, улавливал малейшие сдвиги событий, как никто другой чувствовал Время. Недаром позже друзья – поэты прозвали его не только Королём поэтов (В. Маяковский), но и Королём Времени (О. Брик).

В предчувствии грозных событий Велимир пишет поэму «Война-Смерть», состоящую из одних неологизмов. Но только так и можно было выразить всю трагедию, весь ужас войны: подобрать новые слова, настроить слух людей на новую звукопись, говорить непонятными словами о непонятном – Войне, которая далеко не сразу станет привычным явлением.

Немотичей и немичей
Зовёт взыскующий сущéл,
Но новым грохотом мечей
Ему ответит будущéл.

***

Железавут играет в бубен,
Надел на пальцы шумы пушек.
Играя, ужасом сугубен,
Он мир полей далёко рушит.

Маяковский блистательно прокомментировал последнее четверостишие:

«... Мне ничего не говорит слово «жесткость», а «железавут» – да». Потому что последнее звучит для меня такой какофонией, какой я себе представляю войну. В нём спаяны и лязг железа, и слышишь, как кого-то «зовут», и видишь, как этот позванный «лез куда-то...».

Добавим, что Хлебников применил здесь приём «живописания звуком».

Вселенночку зовут мирея, полудети...
И умиратище клянут.

Страшные строки! На войне гибнут прежде всего юные, молодёжь, 18-20 лет, по сути, ещё «полудети», начавшие жизнь со смерти. «Умиратище» не знает жалости.

На небе бледном виден ужасчук
В мечавом и величавом на челе венце.
А на земле страдало мук,
И ни кровинки на лице.

«Ужасчук», символ торжествующей смерти, – замечает исследователь Рональд Вроон, – носит венец из скрещённых мечей вместо тернового венца; у него бескровное лицо Бледного Всадника, и зовут его Войной.

1. См. Евг. Лукин. «Бобэоби». Тайна одного стихотворения Велимира Хлебникова// Лит. Россия, 26 апреля 2006 г. С. 14.
2. В 2000-м году профессор В.П. Григорьев поменяет их имена местами.